Ги Дебор и Ситуационистский Интернационал

Реформа и контрреформа бюрократической власти

Можно сказать, что история последних двадцати лет поставила себе задачу опровергнуть троцкистский анализ бюрократии. Жертва своего рода «классового субъективизма», Троцкий всю жизнь отказывался признать в сталинистской практике что-либо кроме временного отклонения по вине слоя узурпаторов – «термидорианскую реакцию». Как идеолог большевистской революции, он был не способен стать теоретиком пролетарской революции во времена сталинской реставрации. Отказываясь признать правящую бюрократию тем, что она есть, а именно, новым классом эксплуататоров, этот Гегель преданной революции отказал себе в возможности по-настоящему критиковать её. Теоретическое и практическое бессилие троцкизма (во всех его вариантах) в большой степени связана с этим первородным грехом своего учителя.

В тексте “Бешеные и Ситуационисты в оккупационном движении” мы писали, за месяц до русского вторжения: «Бюрократическое присвоение власти неотделимо от тоталитарной власти государства и от исключительной власти его идеологии. Существующие права на свободу выражения, собраний, и отсутствие цензуры в Чехословакии в самом ближайшем будущем приведут к следующей дилемме: либо репрессии, которые обнажат мошеннический характер этих послаблений; либо пролетарское восстание против бюрократической власти над государством и экономикой, власти, которая будет разоблачена как только доминирующая идеология лишится своей вездесущей полиции на более или менее продолжительное время.

Итог такого конфликта очень и очень заботит русскую бюрократию, самому выживанию которой угрожают чехословацкие рабочие». Первая альтернатива проявилась во вторжении «советских» танков. Основа тотального доминирования Москвы над «социалистическими» странами заключалась в золотом правиле, провозглашенном и осуществляемом русской бюрократией: «Социализм не должен идти дальше нашей армии». Везде, где находилась эта армия, ставя «коммунистические» партии во власть, за ней было последнее слово каждый раз, когда её бывшие протеже демонстрировали какой-либо уклон в сторону независимости, способный поставить под угрозу тоталитарное бюрократическое доминирование. Русская социоэкономическая система с самого начала идеально подходила для новых бюрократических режимов. Но верность этому архетипу часто вступала в конфликт с особыми требованиями конкретных подвластных обществ; поскольку интересы правящего класса любого из бюрократических сателлитов не обязательно совпадают с интересами русской бюрократии, межбюрократические отношения всегда содержали в себе скрытые конфликты. Оказываясь между молотом и наковальней, бюрократические сателлиты всегда хватались замолот, как только силы пролетариата демонстрировали стремление к автономии. В Польше или Венгрии, как и теперь в Чехословакии, национальный бюрократический «бунт» всегда является не более, чем заменой одного бюрократа другим.

Как первое индустриализированное государство, захваченное сталинизмом, Чехословакия в течение последних 20 лет занимала «привилегированное» положение в интернациональной системе эксплуатации, созданной русскими после 1949-го, в рамках «социалистического разделения труда», под руководством СЭВ. Вследствие неприкрытого тоталитаризма сталинской эры, чехословацким сталинистам после прихода к власти не оставалось ничего другого, кроме как услужливо имитировать «универсальную социалистическую систему». Но, в отличие от других бюрократических стран, где существовала реальная потребность в экономическом развитии и индустриализации, уровень производительных сил в Чехословакии находился в полном противоречии с задачами экономической программы нового режима. После 15 лет иррационального бюрократического правления чешская экономика оказалась на грани катастрофы, и её реформирование стало вопросом жизни и смерти для правящего класса. В этом и была причина «Пражской весны» и попыток авантюрной либерализации, предпринятой бюрократией. Но, прежде чем начать анализ этой «бюрократической реформы», нужно постараться осмыслить ее истоки, обратившись к сталинистскому периоду (то, есть периоду Новотного).

После пражского переворота 1948 года интеграция Чехословакии в экономическую систему Восточного блока, почти полностью самодостаточную, сделала её главной жертвой русского господства. Чехословакия, как самая развитая страна, оказалась вынуждена нести на себе бремя индустриализации соседей, которые сами находились под гнетом сверхэксплуатации.

После 1950-го тоталитарное планирование, с его упором на металлургическую и инженерную индустрии, вызвало серьезный дисбаланс в экономике, который постоянно ухудшался. В 1966-ом инвестиции в чешскую экономику достигли 47%, самый высокий уровень в мире. Это было связано с тем, что Чехословакии приходилось поставлять – по абсурдно низким ценам, которые не покрывали даже стоимость производства и амортизации оборудования – сырье (за пять лет Советским Союзом были полностью израсходованы пятидесятилетние урановые залежи в Яхимове, Богемия) и фабричные товары (машины, боеприпасы и т.п.) в СССРи другие «социалистические» страны, а позже в страны «Третьего мира», которых дрессировали русские. Идеология «производства ради производства» сопровождала этот процесс, тяжесть которого несли на себе, в первую очередь, рабочие. Ещё в 1952 на заре монетарной реформы, рабочие Пльзеня, осознав, что их зарплаты падают, а цену растут, взбунтовались и немедленно были жестоко подавлены.

Последствия этой экономической политики состояли, в первую очередь: в усиливающейся зависимости чешской экономики от советских поставок сырья и топлива; в ориентации на интересы других стран; в серьёзном падении уровня жизни вследствие снижения реальной заработной платы; и, наконец, в падении национального дохода после 1960 (темп роста упал с 8.5% в 1950-1960 до 0.7% в 1962.) В 1963 впервые в истории «социалистического» государства, национальный доход сократился, а не увеличился. Это был сигнал тревоги, стало ясно, что назрели реформы. Ота Шик решил, что инвестиции должны возрасти в четыре раза, чтобы к 1968-му достигнуть национального дохода 1958-го. С 1963-го начинаются официальные признания в том, что «национальная экономика Чехословакии переживает серьёзный структурный дисбаланс, с ограниченными тенденциями к инфляции во всех секторах жизни и общества, особенно во внешней торговле, внутреннем рынке и инвестициях». (Внешняя торговля Чехословакии, Октябрь, 1968).

Стали слышаться голоса, настаивающие на необходимости перестраивать экономику. Профессор Ота Шик со своей командой начал разрабатывать план реформ, который должен был после 1965 получить большее или меньшее одобрение в высших эшелонах государства. В новом плане Оты Шика заключалась довольно смелая критика сложившейся экономической системы. В нём ставилась под вопрос советская опека и предлагалось освободить экономику от жесткого централизованного планирования, а также открыть её мировому рынку. Для этого было не обходимо пойти дальше простого воспроизводства капитала, положить конец системе «производства ради производства» (отвергнутой как преступление против социализма после долгого прославления в качестве фундаментального принципа социализма), снизить стоимость производства и поднять индекс производительности, который упал с 7.7% в 1960-ом году до 3.1% в 1962-ом и продолжал снижаться в последующие годы.

Этот план, модель технократической реформы, начал реализовываться в 1965-ом году и был развернут в полную силу с 1967-го. Он потребовал строгого разрыва с административными методами, подавлявшими любую инициативу: производители оказывались «заинтересованными» в результатах работы, предоставлялась автономия различным предприятиям, поощрялись успехи, наказывались провалы, стимулировалось – при помощи соответствующих технических средств – развитие прибыльных отраслей и предприятий, ставился на ноги рынок, цены приводились в соответствие с мировым рынком. Программа встречала противодействие со стороны истощенных административных кадров, поэтому работала достаточно слабо. Бюрократия режима Новотного начала осознавать угрожающие последствия этой инициативы. Временный рост цен, не сопровождавшийся соответствующим повышением зарплат, дал возможность этому консервативному слою дискредитировать проект в глазах рабочего класса. Сам Новотный выступал в роли защитника интересов рабочего класса и открыто критиковал новые методы на рабочем митинге в 1967 году. Но «либеральное» крыло, которое осознавало реальные интересы бюрократического режима в Чехословакии и было уверено в поддержке со стороны населения, ввязалось в борьбу. Как написал журналист «Культурна Творба» (5 января 1967-го года) «Для людей новая экономическая система стала синонимом желания перемен», – кардинальных перемен. Это было первым шагом на пути, который неизбежно привел бы к серьезным социальным и политическим изменениям. Консервативная бюрократия, не имея реальной поддержки, могла только признать свои неудачи и постепенно сойти с политической сцены: любое сопротивление с её стороны быстро привело бы ко взрыву наподобие будапештского, 1956-го года. В июне 1967-го четвертый съезд писателей (надо сказать, что писателям, заодно с режиссерами, уже была предоставлена определённая творческая свобода) выступили с настоящим общественным обвинением режиму. Консерваторы реагировали из последних сил – исключив из партии некоторых радикально настроенных интеллектуалов и поставив журнал под прямой контроль министерства.

Но ветры восстания дули всё сильней, и ничто уже не могло сломить энтузиазм людей, желавших перестройки чешской жизни. Студенческая демонстрация протеста против отключения электричества, после жестокого подавления, превратилась в митинг, на котором были выдвинуты обвинения режиму. Одним из первых новшеств этого митинга, новшество, которому предстояло стать лозунгом всего последующего оппозиционного движения, оказалось безоговорочное стремление к правде, в противоположность «невероятному противоречию между тем, что говорится и тем, что делается». В системе, основанной на постоянной идеологической лжи, такие требования становятся прямо-таки революционными; и интеллигенции удалось максимально развить этот потенциал. В бюрократических системах, где ничего не должно избегать партийно-государственного тоталитаризма, выступление против малейшей частности неизбежно ведёт к постановке под вопрос существующих условий, к человеческому протесту против той бесчеловечной жизни, к которой принуждаются люди. Студенческая демонстрация, пусть даже ограниченная университетскими кампусами, касалась всех аспектов отчуждения чешской жизни, которую участники митинга называли невыносимой.

И тут необюрократия перехватила главенство над движением и попыталась вместить его в узкие рамки своих реформ. В январе 1968 была принята «Программа действий», обозначившая восхождение команды Дубчека и закат Новотного. Плюс к экономическому плану Оты Шика, теперь однозначно принятому и включенному в новую программу, новое руководство гордо провозгласило некоторые политические намерения. Гарантировались почти все формальные буржуазные «свободы». Эта политика, не имевшая прецедентов при бюрократических режимах, показывает, как много было на кону и насколько серьёзной была ситуация. Радикальные элементы, воспользовавшись этими бюрократическими уступками, вынуждены были признать, что их подлинная задача – принять «объективно необходимые» меры для сохранения власти бюрократии. Смрковски, наибольший либерал из новых членов, сформулировал истину бюрократического либерализма: «Признавая, что даже в социалистическом обществе эволюция происходит через постоянный конфликт интересов в экономической, социальной и политической сферах, мы должны искать систему такого политического управления, которое позволяло бы разрешать все социальные конфликты и избегать необходимости экстраординарных административных вмешательств». Но новая бюрократия не осознавала, что отвергать эти самые «экстраординарные вмешательства», которые в действительности формируют её единственно нормальную манеру управления, значит подставлять режим под безжалостную радикальную критику. Свобода собраний, культурного и политического выражения породила настоящую критическую вакханалию. Тезис о том, что «руководящая роль» партии должна быть «признана естественным и стихийным образом, в том числе рядовыми членами партии, и основываться на возможности коммунистических чиновников работать и руководить» («Программа действий») был опровергнут повсеместно, стали раздаваться призывы к созданию автономных рабочих организаций. В конце весны 1968-го дубчековская бюрократия производила нелепое впечатление своим желанием убить двух зайцев одним выстрелом. Она вновь заявила о намерении поддерживать свою политическую монополию: «Если антикоммунистические элементы попытаются оспорить эту историческую реальность (то есть, право Партии на руководство), партия мобилизует все силы народа и социалистического государства, чтобы отбить и свести на нет эти авантюристические потуги» (Резолюция центрального комитета, июнь 1968). Но если бюрократическая реформа позволила участвовать в принятии решений большинству партии, как могло подавляющее большинство вне партии также не стремиться к самостоятельным решениям? Если верхушка государства играет на скрипке, то почему бы низам не пуститься впляс?

С этого момента революционные силы начали выступать с критикой либерального формализма и его идеологии. До того времени демократия была, так сказать, «навязана массам» тем же способом каким навязывается диктатура, то есть, изолированием масс от реального участия. Все знали, что Новотный пришёл во власть как сторонник либерализации; и что «регресс а-ла Гомулка¹» постоянно угрожал дубчековской команде. Чтобы перестроить общество, недостаточно внести изменения в государственный аппарат, необходимо перевернуть его с головы на ноги. Таким образом, люди начали критически оценивать большевистскую концепцию партии как лидера рабочего класса и требовать автономной организации пролетариата, способной быстро привести к концу бюрократию. Для бюрократии пролетариат должен существовать лишь как некая вымышленная сила; бюрократия сводит его – или пытается свести – к чистой видимости, но одновременно хочет, чтобы эта видимость существовала и верила в собственное существование. Бюрократия основывается на своей формальной идеологии, но её формальные цели становятся её реальным содержанием, и, таким образом, входят в конфликт с реальными целями. Везде, где бюрократия оказывается у руля государства и экономики, везде, где общий интерес государства становится отдельными, следовательно, реальным интересом, бюрократия вступает в конфликт с пролетариатом так же, как любое следствие конфликтует с исходными предпосылками самой бюрократии.

Но оппозиционное движение после бюрократической реформы прошло лишь полпути. У него не было времени реализовать все свои практические намерения. Беспощадная теоретическая критика «бюрократической диктатуры» и сталинистского тоталитаризма только начала восприниматься независимо большинством населения, а необюрократия уже начала стращать призраком русской угрозы, существовавшей с Мая.

Можно сказать, что огромная слабость чехословацкого движения была в том, что рабочий класс едва ли участвовал в нем как автономная и решающая сила. Темы «самоуправления» и «рабочих советов», включенные в технократическую реформу Шика, не выходили за пределы бюрократической перспективы «демократического управления» а-ля Югославия. Это касается даже альтернативного проекта, намеченного профсоюзниками и представленного 29 июня 1968-го года на фабрике Вильгельма Пика. Критика ленинизма, в котором «некоторые философы» видели «деформацию самого марксизма, поскольку он внутренне заключает в себе логику сталинизма» не была, как сказали бы твердолобые редакторы «Руж», «абсурдным доводом, в конечном счете приводящем к отрицанию руководящей роли пролетариата» (!), а была высшим достижением теоретической критики в бюрократическом государстве. Сам Дучке был высмеян революционными чешскими студентами, его «анархо-маоизм» был с презрением отвергнут как «абсурдный, смехотворный, не заслуживающий даже внимания пятнадцатилетнего».

Вся эта критика, которая неизбежно привела бы только к практической постановке под вопрос классовой власти бюрократии, терпелась и даже поощрялась режимом Дубчека до тех пор, пока последний мог кооптировать её как легитимное развенчание «ошибок режима Сталина-Новотного». Бюрократия, конечно же, развенчивает свои собственные преступления, но она всегда сваливает их на других: она отстраняет часть себя самой и возводит её в автономное целое, которое можно обвинить во всех преступлениях против пролетариата (с самых древних времён бюрократия обожает жертвоприношение как способ продления собственной власти).В Чехословакии, как и в Польше и Венгрии, национализм был лучшим способом для правящего класса завоевать поддержку населения.

Чем более явной становилась русская угроза, тем более укреплялся бюрократический режим Дубчека; ему, вероятно, хотелось бы, чтобы силы Варшавского договора так и оставались на границе. Но рано или поздно чешский пролетариат, вступивший в борьбу, понял бы – дело не в том, что любой бюрократ или даже бюрократия в целом, в сию минуту представляет как свою цель, а в том, чтобы что на самом деле представляет собой бюрократия, к чему, она в соответствии с собственной природой, принуждается историей. Осознав это, пролетариат поведёт себя соответствующим образом.

Именно страх перед такого рода открытием преследовал русскую бюрократию и её спутников. Представьте себе русского (или восточногерманского) бюрократа в разгаре его «идеологической» паники, представьте, как его мозг – такой же тупой, как его власть – мучается, теряется, цепенеет от этих возгласов независимости, от рабочих советов, от словосочетания «бюрократическая диктатура» и от заговора рабочих и интеллигенции, готовых защищать свои завоевания с оружием в руках, – и вы поймёте, как в этой вопиющей путанице свободы и правды, заговоров и революции, русская бюрократия могла выкрикнуть своим чешским коллегам: «Лучше страшный конец, чем страх без конца!»

Если какое-либо событие способно бросить тень задолго до своего начала, то для людей, способных про читывать современную историю, русская интервенция в Чехословакии было именно таким событием. Она долго вынашивалась, и несмотря на всю международную отдачу, была практически неизбежной. Поставив под вопрос всевластие бюрократии, авантюристические – хоть и необходимые – действия Дубчека начали угрожать той самой власти, где бы она ни находилась, и терпеть её далее стало, таким образом, невозможно. На её подавление было брошено шестьсот тысяч солдат (почти столько же сколько американцев во Вьетнаме). Так что, когда антисоциалистические» и «контрреволюционные» силы наконец появились, они появились не под портретом Бенеша и не в виде вооруженных «германских реваншистов», а в униформе Красной армии.

Замечательное народное сопротивление продолжалось 7 дней,- «великолепная семерка»,-мобилизовав практически все население против захватчиков. Парадоксальным образом, для защиты реформистской бюрократии были предприняты революционные меры борьбы. Но то, что не было сделано до оккупации, конечно же, не могло быть сделано и после неё: русские войска, давшие возможность сторонникам Дубчека затормозить революционный процесс, также дали им возможность контролировать все силы сопротивления после 21 августа. Они играли ту же роль, какую играли американские войска в Северном Вьетнаме: гарантировали единодушную поддержку массами эксплуатирующей их бюрократии.

Первым рефлексом жителей Праги была, однако, не защита Дворца Республики, а защита радиостанции, которая олицетворяла их главное достижение: правду информации против сфабрикованной лжи. И ночной кошмар бюрократий Варшавского договора – пресса и радио – продолжал преследовать их ещё целую неделю. Чехословацкий опыт показал необычайные возможности борьбы, которую однажды сможет повести стойкое и организованное революционное движение.

Оборудование стран Варшавского договора (в ожидании возможного империалистического вторжения в Чехословакию!) было использовано чешскими журналистами для запуска 35 подпольных радиостанций, связанных с 80 запасными станциями поддержки.

Советская пропаганда – очень важная для оккупационной армии – была, таким образом, сильно подорвана; у населения была возможность знать все, что происходило в стране и следовать директивам либеральных бюрократов или радикалов, контролировавших некоторые станции. Например, в ответ на радиообращение с призывом саботировать операции русской полиции, Прага была трансформирована в настоящий «городской лабиринт», в котором все уличные знаки и номера домов были сняты и стены были покрыты надписями в духе Мая 1968-го. Противостоя всему полицейскому аппарату, Прага стала домом свободы и примером революционного detournement репрессивного урбанизма. Благодаря исключительной пролетарской организации все газеты могли свободно печататься под носом у русских, упрямо охранявших редакции газет. Несколько фабрик были трансформированы в типографии, выпускавшие тысячи бумаг и листовок – включая поддельную «Правду» на русском. 14 съезд партии сумел собраться тайно на три дня под защитой рабочих «Авто-Праги». Эта конференция саботировала «операцию Кадар²» и заставила русских пойти на переговоры с Дубчеком. Тем не менее, используя как войска, так и противоречия внутри чехословацкой бюрократии, русские, в конечном счете, смогли трансформировать либеральную команду в этакое замаскированное правительство наподобие Виши. Гусак, думавший о собственном будущем, был главным действующим лицом, ответственным за отмену 14 съезда (под предлогом отсутствия словацких делегатов, не явившихся, видимо, по его же рекомендациям). На следующий день после «Московских соглашений», он заявил: «Мы можем принять эту договорённость, которая даст возможность разумным людям (выделено нами) вывести людей из сегодняшнего тупика так, чтобы у них не было поводов испытывать стыд в будущем».

Чешскому пролетариату, всё более революционизирующемуся, нечего будет стыдиться, кроме одной ошибки – того, что он поверил Гусаку, Дубчеку или Смрковскому. Он уже знает, что может рассчитывать только на свои силы; и что Дубчек и Смрковски один за другим будут предавать его, также как необюрократия совершила коллективное предательство, склонившись под ярмо Москвы и следуя её тоталитарной политике. Эмоциональная привязанность к той или иной личности – признак эпохи ничтожества пролетариата, признак старого мира. Ноябрьские стачки и самоубийства кое-как замедлили процесс «нормализации», которая беспрепятственно проходила до августа 1969-го. Реорганизованная, принявшая свою подлинную форму бюрократическая власть порождает более эффективную оппозицию. Иллюзии растаяли одна за другой, и привязанность чехословацких масс к реформистской бюрократии исчезла. Реабилитировав коллаборационистов», реформисты потеряли свой последний шанс на какую-либо массовую поддержку в будущем. Революционное сознание рабочих и студентов углубляется по мере ужесточения репрессий.

Возвращение к методам и «узколобому, идиотскому мышлению 50-х» уже провоцирует ожесточенное сопротивление рабочих и студентов, смычка которых – в различных формах – является первоочередным предметом для беспокойства Дубчека, его преемника и их общих хозяев. Рабочие провозглашают своё «неотчуждаемое право отвечать на любые крайние меры» «собственными крайними контрмерами» (послание рабочих CKD министру обороны 22 апреля 1969 года). Реставрация сталинизма раз и навсегда доказала иллюзорный характер любого бюрократического реформизма и прирожденную неспособность бюрократии «либерализировать» своё управление обществом. Ее притязания на «социализм с человеческим лицом» есть ни что иное, как некоторые «буржуазные» послабления в тоталитарном мире; но даже эти послабления немедленно начинают угрожать её существованию. Единственно возможная гуманизация «бюрократического социализма» это его подавление революционным пролетариатом – не просто «политической революцией», но тотальным низложением существующих условий и практическим уничтожением Бюрократического Интернационала.

Сопротивление 21-го августа 1969-го года показало, что в Чехословакии восстановлен обычный сталинизм, но также и то, до какой степени ему угрожает пролетарская критика: 10 погибших, 2000 арестов, а угрозы исключения или преследования марионеточного Дубчека не остановили национальную «медленную» забастовку, с помощью которой чешские рабочие поставили под угрозу экономическую систему местных и русских эксплуататоров.

Российская интервенция успешно замедлила объективный процесс изменений в Чехословакии, но с огромным ущербом для международного сталинизма.

Бюрократические режимы Кубы и Ханоя, будучи напрямую зависимыми от «советского» государства, могли лишь аплодировать интервенции своих хозяев – к великому замешательству их троцкистских и сюрреалистических почитателей и благородных душ в левой среде. Кастро, с исключительным цинизмом, на большом расстоянии оправдывал военное вторжение как необходимое – из-за угрозы реставрации капитализма – тем самым раскрывая природу своего собственного «социализма». Ханой и бюрократические арабские власти, сами жертвы оккупации, доводят свою абсурдную логику до поддержки аналогичной агрессии – поскольку она совершается их мнимыми защитниками.

Что до тех членов бюрократического интернационала, которые льют слезы по Чехословакии, все они делают это из собственных национальных интересов. «Чехословацкое дело», происшедшее сразу после тяжелого потрясения Французской Коммунистической партии во время революционного кризиса мая 1968-го года нанесло ей ещё один серьёзный удар; теперь она оказалась разделена на фракции сталинистов старого образца, неосталинистские и ортодоксально сталинистские фракции, разрываясь между лояльностью Москве и собственными интересами на буржуазной политической доске. Если итальянская компартия более храбро отвергала деяния Москвы, то причиной тому был надвигающейся кризис в Италии, в первую очередь, прямой удар по «тольяттизму». Националистические бюрократии Югославии и Румынии нашли в интервенции возможность консолидировать своё классовое господство, добиваясь поддержки населения, напуганного русской угрозой – угрозой, в их случаях скорее вымышленной, чем реальной. Сталинизм, который уже умеет относиться терпимо к титоизму и маоизму как собственным преломлениям, всегда будет терпеть тот или иной вид «румынской независимости» – до тех пор, пока она не угрожает напрямую его «социалистической модели», преданно воспроизводимой здесь и там. Нет смысла углубляться в китайско-албанскую критику «русского империализма»: в своей «антиимпериалистической» горячке китайцы сначала попрекают русских за то, что те не вторглись в Чехословакию так же как в Венгрию (см. Пекинские новости от 13 августа 1968), а потом клеймят «одиозную агрессию», совершенную «фашистской кликой Брежнева-Косыгина».

«Международное объединение тоталитарных бюрократий полностью развалилось» – так мы писали в Ситуационистском Интернационале #11. Чехословацкий кризис только подтвердил предсказанное разложение сталинизма. Сталинизм никогда бы не смог играть такую большую роль в повсеместном разрушении рабочего движения, если бы российская тоталитарная бюрократическая модель не была тесно связана с бюрократизацией старого реформистского движения (германская социал-демократия и второй Интернационал) и всё более бюрократизирующейся организацией современного капиталистического производства. Но теперь, после более чем сорокалетней истории контрреволюции, революция возрождается повсюду, вселяя ужас в сердца хозяев как Востока, так и Запада, атакуя последних как в их различиях, так и в их глубокой взаимосвязи. Храбрые частные протесты в Москве после 21 августа возвестили революцию, которая обязательно разразится скоро в самой России. Революционное движение теперь знает своих настоящих врагов, и ни один из видов отчуждения, порожденных двумя формами капитализма – частно-бюрократическим и государственно-бюрократическим – не смогут больше уклоняться от его критики. Перед лицом колоссальных задач, лежащих перед ним, движение больше не станет тратить время на борьбу с призраками и на поддержку иллюзий.

¹ Владислав Гомулка (1905-1982), польский политик, генсек ПОРП в 56-70, после попыток “польского пути к социализму” (“оттепель Гомулки”,1956) постепенно принял диктат СССР.

² Янош Кадар (1912-1989), генсек Венгерской СРП в 56-88, член реформаторского кабинета И. Надя, затем возглавивший просоветский курс после подавления бунтов 1956.

Опубликовано в журнале Ситуационистский Интернационал № 12 (сентябрь 1969)
Перевод и комментарии Кирилла Мартынова.
Данный перевод циркулирует в интернете под названием "Статья Ситуационистского Интернационала о событиях в Праге 1968".